Ролевая модель: почему в том, что я одинока, виновата мать?

…Утро выходного дня выдалось дождливым и пасмурным, и Лиза не испытывала ни малейшего желания выходить на улицу. Она сварила себе крепкий кофе и устроилась с чашкой на диване перед телевизором. «Типичное утро старой девы», – грустно усмехнулась она и, прихлебывая горячий напиток, принялась лениво переключать каналы. Наткнувшись на фильм «Москва слезам не верит», в очередной раз «залипла» на проблемах неустроенной женской доли. К этой картине у нее было сложное отношение буквально с первого просмотра. Вот и опять после проникновенных слов героини Веры Алентовой «Как долго я тебя искала!» Лиза в сердцах выключила телевизор. Нет, не понять ей ни влюбленную по уши Екатерину, ни бесчисленное количество соотечественниц, дружно потерявших голову от слесаря Гоши. Ее неприязнь к этому объекту женских грез была обусловлена главным образом одной фразой, от которой так сладко млело сердце каждой женщины, мечтавшей укрыться от всех жизненных невзгод за сильным мужским плечом: «Запомни: все и всегда я буду решать сам. На том простом основании, что я – мужчина». В ее жизни тоже был мужчина, который все и всегда решал сам – и она, увы, знала оборотную сторону этого «счастья».

…Мама вышла замуж за Анатолия, когда ей, Лизе, было всего четыре года. Отца своего она не то что не помнила – не знала: тот погиб незадолго до ее рождения в результате несчастного случая на производстве, и для нее слово «папа» изначально ассоциировалось с черно-белой фотографией на стене. Впрочем, ничего странного в этой ситуации она не видела: за многими ее подружками в детский сад всегда приходили только мамы. Но однажды мама пришла вместе с симпатичным улыбчивым мужчиной, который, присев перед ней на корточки, протянул руку и приветливо сказал: «Ну, давай знакомиться, кроха! Меня зовут Анатолий, но ты зови просто папой». Лиза удивленно посмотрела на мать: а как же тот папа, что на фотографии? Но мама так счастливо улыбалась, что Лиза сразу успокоилась – значит, так надо. Да и Анатолий, в отличие от серьезного мужчины на фото, излучал тепло и добродушие, и она протянула ему ладошку: «Здравствуй, папа! Меня зовут Лиза. Ты ведь всегда теперь будешь с нами?». «Всегда!» – засмеялся Анатолий и ласково потрепал ее по щеке.

Пожалуй, это был первый и единственный раз, когда новый папа проявил ласку по отношению к обретенной дочке. Маленькая Лиза не могла взять в толк, почему он, такой добродушный и улыбчивый на людях, становился совсем другим дома. Доверчивый детский ум не способен анализировать поведение взрослого человека, он может лишь фиксировать очевидные несоответствия. Вот и Лиза с удивлением отмечала, что в присутствии посторонних людей на лице отца играет улыбка, он сыплет шутками и остротами, а дома всегда молчит, а если говорит, то без теплоты в голосе. Мама тоже заметно изменилась, стала какая-то тихая, испуганная. Отец часто кричал на нее, а она в ответ словно старалась раствориться и стать невидимой. На Лизу он не повышал голос никогда, но в этом и необходимости не было: достаточно было одного лишь его ледяного взгляда, чтобы внутри девочки все сжалось.

Она не сразу поняла, что отец – алкоголик, но алкоголик нетипичный. Анатолий обладал какой-то совершенно уникальной способностью сохранять презентабельный вид даже после очень большой дозы горячительного. И точно так же, как герой популярного кинофильма Гоша, мог сидеть перед столом, уставленным бутылками, и опустошать одну за другой, сохраняя при этом ясность мышления. Только у Гоши это была «разовая акция», вызванная ситуативным душевным надломом, а у Анатолия пьянство было поставлено на поток. Лиза даже научилась определять три стадии отцовского опьянения, от которых зависело его душевное состояние. Первая – когда он выпил меньше, чем хотел – самая ужасная: отец был зол, агрессивен, цеплялся к маме, мог и ударить. Бил так, чтобы не оставлять следов на видных местах: по ребрам, в живот – да, но никогда по лицу или рукам. Вторая стадия – когда он выпил, с его точки зрения, достаточно – была самой благоприятной. В этом состоянии он просто молчал или вел философские беседы со своими постоянными бессловесными собеседниками – с мамой и с ней, Лизой. Бессловесными – потому что одним словом, сказанным невпопад, можно было перевести состояние отца в абсолютно неконтролируемое. Тогда он начинал орать, драться, кидаться посудой и всем, что подворачивалось под руку. Однажды скинул с балкона новенький музыкальный центр, едва не угодив в молодую женщину, выгуливавшую собаку. Скандал погасила мама, которая, утирая слезы, убедила перепуганную собачницу, что это она вынесла агрегат на балкон, делая уборку, и случайно задела его, в результате чего тот рухнул вниз. Третья стадия, когда количество выпитого практически переваливало за физиологически переносимую дозу, была просто терпимой: отец понимал, что не может твердо двигаться и внятно говорить, поэтому молча сидел как японский болванчик, переводя налитые кровью пьяные глаза с Лизы на мать.

Дома был настоящий ад, но сор из избы не выносился, и со стороны мама и отец производили впечатление вполне благополучного семейства. Девчонки во дворе завидовали Лизе: и мама у нее красивая, и папа добрый и веселый. Девочка никого не пыталась разубедить. Но не потому, что боялась разрушить имидж семьи в глазах окружающих: она панически страшилась, что если ее откровенность дойдет до отца, ей достанется точно так же, как достается маме. И искренне завидовала подружке Женьке, у которой папа тоже пил, но в состоянии подпития был добр как Дед Мороз, готов был обнять весь мир и громко горланил любимые песни.

Ночь перед первым в ее жизни школьным днем стала настоящим кошмаром. К роли первоклашки Лиза готовилась долго и с трепетом: перекладывала по десятому разу тетрадки, проверяла, хорошо ли заточены карандаши, и любовалась школьным кружевным фартуком, который мама купила по случаю (на дворе стояли времена тотального дефицита). Мама, наглаживая ей белые ленты для бантов, тревожно поглядывала на часы: время позднее, а отца все нет. Они легли спать, когда услышали шорох вставляемого в замочную скважину ключа. Лиза уже по этому звуку научилась распознавать степень отцовского опьянения. «Первая!» – с ужасом подумала она – и оказалась права. Сжимая скулы, отец велел матери встать с постели и учинил допрос, откуда взялся нарядный школьный фартук у дочери. «Мне коллега из командировки привез, я ему специально заказывала, в нашем городе ведь не купишь ничего!» – начала оправдываться мама, но договорить ей отец не дал: удар пришелся в скулу под глазом. «Только не по лицу!» – взвизгнула мама и метнулась в другую комнату. Он догнал ее, яростно пнул в живот, а потом схватил фартук и с силой рванул нежное кружево. Потрясая двумя половинками того, что было предметом Лизиной радости, он прошипел: «Ах ты, тварь! Вон из дома!». Мать, тихо подвывая (она всегда боялась, что шум услышат соседи), поднялась с пола и потащилась к выходу. Лиза с криком рванула за ней. «Не ныть!» – от его ненавидящего тона обе мгновенно умолкли и выскользнули за дверь. В тоненьких ночных сорочках они присели на бетонные ступеньки возле своей квартиры. Звонить и стучать в дверь было не только без толку, но и небезопасно: это могло спровоцировать новый приступ отцовской ярости. Мама, у которой от удара стремительно оплывал глаз, прижала дрожащую дочку к себе и, плача, пролепетала: «Я хоть за свою любовь страдаю, а ты-то за что?» Домой они попали только утром, когда отец соизволил проснуться, и вместо первой школьной линейки девочка просидела дома, утирая слезы остатками нарядного фартука.

Лиза поначалу не вдумалась в смысл произнесенной матерью фразы, хотя она ей запомнилась. Но чем дальше, тем чаще эти слова приходили ей в голову. Приходили – и выводили из себя. Действительно, за что эти страдания? И когда это прекратится? Годы шли, а семейный ад продолжался. Днем – школа, кружки, секции, а вечерами – томительное ожидание, в каком состоянии и настроении придет отец. Остряк и балагур на работе, дома он лишь укреплял позиции деспотичного тирана. «Я – мужчина!» – этот довод он считал неоспоримым для любых проявлений своего непростого нрава. «Мама, почему ты с ним не разведешься? — решилась однажды спросить подросшая Лиза. — Ты не устала от постоянной агрессии? Разве можно до такой степени себя не уважать?». Мама грустно усмехнулась: «А куда мне деваться? Нашу двушку-хрущевку ни на что толковое не разменять. Что же нам с тобой, в комнате с подселением жить? А родня что скажет? К разведенкам в нашем обществе так себе отношение. А потом, ты думаешь, что есть кто-то лучше Анатолия? Все мужики одинаковые: на людях – милашки, а в семье – деспоты. Это только в книжках да в кино дамам ручки целуют и возносят до небес. Реальная жизнь – она совсем другая. Впрочем, зачем это я тебе сейчас говорю? Вырастешь, выйдешь замуж – сама все поймешь».

С того памятного разговора в душе Лизы словно что-то перевернулось. Во-первых, она перестала жалеть мать. Получалось, что постоянные унижения и побои – это ее осознанный выбор. Страшиться жить в коммуналке, опасаться осуждения родни, терпеть бесчеловечное отношение к себе – и только ради того, чтобы не потерять статус замужней женщины? А зачем он нужен такой ценой, этот статус? И не лучше ли жить в тесноте, но не вздрагивать от испуга, прислушиваясь к звуку вставляемого в замочную скважину ключа?

А во-вторых, Лиза перестала верить в искренность и порядочность мужчин. Не каждого в отдельности, а как класса в целом. У нее перед глазами был пример абсолютно двуликого создания, повернутого к внешнему миру одной стороной, а к семье – другой. И если мама утверждает, что все мужчины одинаковы, зачем ей, Лизе, испытывать судьбу и наступать на те же грабли?

…Отец умер неожиданно, когда Лиза уже окончила институт и жила в другом городе. Однажды он просто не вышел из своей третьей стадии: годы полноразмерных возлияний сделали его сосуды легкой мишенью для обширного инсульта. Его уход словно подломил мать: из моложавой женщины она стремительно превращалась в пожилую, придавленную жизнью тетку. Возможно, вечный страх и необходимость являть людям парадную сторону своей непростой жизни держали ее в тонусе, а теперь это было не нужно, она расслабилась – и быстро обабилась, потускнела. «Мама, почему ты махнула на себя рукой? Может, тебе еще встретится мужчина, с которым ты будешь счастлива? Тебе ведь еще только пятьдесят три, куча времени впереди», – сказала Лиза в один из своих приездов. Та в ответ недоуменно пожала плечами: «Зачем мне это? Разве я смогу забыть Анатолия? Да, он обижал меня порой, но ведь это было просто проявление человеческой слабости. А когда любишь, то все прощаешь. И мне его никто никогда не заменит». Лиза остолбенела: оказывается, мать действительно любила этого деспота! Страдала всю жизнь – и восприняла его уход не как освобождение, а как потерю. Поистине неисповедима душа женщины…

С того разговора Лиза больше не осуждала мать – какой смысл? Да, ей было обидно, что из-за патологической материнской привязанности к супругу она была лишена нормального детства. Впрочем, Лиза даже для себя старалась не формулировать эту мысль: как говорится, о разлитом молоке не плачут. Смотреть надо вперед, а не сожалеть о прошлом. Но что может ждать впереди, если, как говорит мама, все мужчины одинаковы? И насколько реальна модель отношений, где изнанка так же безупречна, как лицевая сторона?

…Требовательный звонок телефона выдернул Лизу из невеселых воспоминаний. «Елизавета Анатольевна? — бодрый голос Вячеслава, который иногда в шутку называл ее по имени-отчеству, определенно диссонировал с ее минорным настроением. — Привет, затворница! Не надоело еще дома сидеть в свой законный выходной?»

«Есть достойная альтернатива?» – она не поддержала его игривого тона.

«Конечно! — усмехнулся он. — На ипподроме через час бега начинаются, я ставки сделал. Поехали, поболеем за роскошную кобылу Верону – авось она удачу принесет. А потом прокутим весь выигрыш без остатка. Ну как, нравится идея?»

«Не очень, – сказала Лиза. — Бега, петушиные бои, бои без правил – что у тебя за странные развлечения?».

«Нормальные мужские развлечения, – хмыкнул он в трубку. — Одним словом, отказы без уважительных причин не принимаются, так что собирайся, через пятнадцать минут за тобой заеду».

«А если я не хочу на бега – это достаточно уважительная причина?» – поинтересовалась Лиза.

«Абсолютно недостаточная! — рассмеялся он. — Ты даже не представляешь, от чего отказываешься! А потом, что за капризы – „хочу – не хочу“? Мужчина сказал „собирайся“, значит, так тому и быть. Усекла, женщина?».

Ох, не вовремя он позволил себе эту реплику! Лиза просто задохнулась от возмущения – еще один новоявленный слесарь Гоша! «Значит, так! — она не говорила, а чеканила слова. — Если я сказала, что не пойду, значит, это не капризы, а нормальное человеческое желание. Усек, мужчина?». И бросила трубку.

Переведя дух, подумала, что получилось как-то излишне резко: понятно же, что Вячеслав пошутил. Впрочем, если в каждой шутке есть доля истины, то она все сделала правильно. Пусть знает, что гендерные различия – не основание даже для мыслей о доминировании. А если у него другая точка зрения – так скатертью дорога! «Я не повторю маминых ошибок, – она словно пыталась убедить саму себя. — Возможно, я перегибаю палку и совершаю свои, не менее серьезные промахи. Но по мне лучше никаких отношений, чем те, что связывали маму и отца. Никто и никогда не унизит меня только на том основании, что он – мужчина!».